Сегодня в тюрьме банный день.
Помывка. Рядом со мной под душем фыркает Юсуф. Мне что-то стукнуло в голову, и
я спрашиваю:
– Вот сейчас отпустят на
свободу. Голым пойдешь?
– Вот как есть пойду! До
Узбекистана! – Юсуф стучит себя кулаком в грудь и таращит на меня глаза. –
Большой срок давали. Очень большой!
Что тут скажешь…
***
Ваха Умалатов по национальности чеченец. За
пособничество террористам осужден на десять лет, но твердит, что его заставили
себя оговорить. После средней школы Ваха собирался поступать в медицинский.
Отец, учитель, прочил его в хирурги. Но в Чечне началась заваруха. Молодым было
не до учебы.
Ваха человек степенный,
несмотря на молодость – ему всего тридцать. Он никогда не суетится. Летом, в
жаркий день, когда все раздевались в локальной зоне до трусов, Ваха оставался в
брюках и черной майке с коротким рукавом. Он не позволял себе появляться на
людях без штанов. Много лет он целомудренно держался своих обычаев, достойно
представлял свой народ.
Мы с Вахой сыграли в шахматы
несколько тысяч партий. Однажды за игрой я его спросил:
– Как по-чеченски «хлеб»?
Ваха сказал:
– Бепк.
В другой раз я узнал у Вахи,
как будет «вода» на его языке.
Он молвил:
– Хи.
Потом я справился, как звучит
«свобода». Для заключенного вопрос сакраментальный.
Ваха проглотил кадык:
– Маршо.
Мне показалось, что чеченские
слова трудно выговаривать и не стал учить язык.
Через несколько дней за
очередной партией в шахматы Ваха поинтересовался, почему я спросил только эти
три слова.
Я пожал плечами. Ваха тяжеловесно
покачал головой и сказал, будто выдавая мне большой секрет:
– Это три главных слова.
Я подумал и в душе согласился с
ним. В шахматы общий счет у нас с ним был ничейный.
***
После обеда прогулка. Как кроты выбираемся на
свет божий. С непривычки режет глаза. Давно нездоровится. А по весне совсем
сдал – сердце болит, грудь заложило, кашель неотвязный мучает. На второй год
сидения кажется, что из тюрьмы уже никогда не выберешься.
И такой тоже запомнится тюрьма.
Март, солнечное утро. На горизонтальных прутьях решетки, как на нотном стане,
разместились воробьи и чирикают на все лады. Хвалят мир божий. Я их называю
«мои ласточки». Каждый день подкармливаю хлебом. Я им несказанно рад.
Высокий, мослатый и худой
Кугумов Леша умел радоваться самой малой радости. Возьмет за живое музыка, и
Кугумов вытанцовывает прямо на плацу. Корявое лицо его преображается. Он
топчется как слон вокруг себя, переступает с ноги на ногу, в поясе
перегибается, локтями ловит такт и даже пальцами будто что-то стрижет.
А вот припевка у него всегда
одна:
Гоп-стоп, Канада,
Нам рублив не надо.
Доларей нам дайте,
А вы, хлопцы, грайте.
На любую музыку положит и
речитативом выговаривает и в склад, и в лад.
***
Колька Барышев за день до своего освобождения
долго наблюдал, как я кормлю в локальной зоне воробьев, а потом говорит:
– Вова, ты уйдешь, кто ж их
кормить будет?
– Найдутся добрые люди.
Колька безнадежно сказал:
– Вряд ли. Ты молодец, дай тебе
Бог здоровья.
Я обомлел. Больше всего
поразила похвала. Я-то думал, Колька за спиной подтрунивает надо мной, а
выходит, ошибался.
***
В тюрьме погоняло дают не для
конспирации, как иногда думают, а для удобства общения. Это еще с древних
времен идет. Вот что сказано у Карамзина: «Уже при Дмитрии Донском некоторые
именитые граждане именовались по родам или фамилиям вместо прозвищ, каким
прежде различались люди одного имени». В камере «люди одного имени» всегда
найдутся. Крикнешь: «Саня!» – отзовется несколько человек. Погоняло получают
чаще всего по фамилии. Макар – Макаров, Фрол – Фролов и так далее. Но дают
погоняла и по профессии, по роду деятельности, в том числе и преступной. Одну
цыганку, которая сидела за наркотики, звали Мать-Героиня. А к одному электрику
прилипла кличка Двести Двадцать.
Могут дать прозвище и по
внешнему виду, в том числе и «от противного». Маленького, дохлого Виталика
кликали Могучий. В сергиевопосадской тюрьме работал воспитателем некий Олег
Юрьевич, маленький, кривоногий, с тугим низким задом и круглым животом.
Прозвали его Клоп. За вонючий характер. Из двухсот пятидесяти человек в нашем
бараке не было погоняла только у одного. Так и звали по фамилии – Лукуткин.
Неряшливый и малодушный был зэк.
***
Подъем на зоне в семь часов, но я, уж не знаю
почему, встаю задолго до подъема. А в семь я уже на спортплощадке. Походить по
мягкой травке босиком – удовольствие каких мало. Это остро ощущается после
тюрьмы, где можно провести долгие-долгие годы и не увидеть ни травинки. А я,
признаться, по уши влюблен в природу, хотя какая, к лешему, в колонии природа.
Так, камень бел-горючий да плакун трава. Но я безумно рад тому, что есть.
На спортивный пятачок меня
сопровождает Тимка. Это мой котенок. Мы с ним неразлучные друзья. Прежний
хозяин отказался от него, а я приютил, чтобы исподволь душа не каменела.
Котенок – это лучик света, с ним чуточку оттаивает мерзлая душа.
Кошки и собаки стерегут наш
дом, но не столько от воров или мышей и крыс, сколько от воздействия
потусторонних сил, которые незримо существуют вокруг нас, но о которых мы
покамест мало знаем.
Я занимаюсь на спортплощадке
полчаса, и Тимка от меня не отстает. Делает какие-то кульбиты, выписывает
кренделя, карабкается по снарядам, по шведской стенке и деревянным брусьям.
Иногда срывается, чудом повисает на передних лапах, и тогда приходится его
спасать, снимать оттуда, чтобы он, неугомонный, снова мог озорничать.
Хлопотно, конечно, с ним. Нужен
глаз да глаз. Но за короткий срок я так прилип к нему, что, если бы Богу
понадобилась чья-то жизнь, я бы с радостью отдал свою, лишь бы сохранить
котенка. Живем мы душа в душу.
После занятий я, по пояс голый,
люблю поваляться в скудном разнотравье. Благо на дворе июнь. Лягу на землю,
притулюсь к ней грудью, уткнусь лицом в траву и смотрю, как бежит, торопится
куда-то по делам проворный муравей и вперевалку пробирается степенный жук.
Им-то, поди, трава-мурава кажется дремучим лесом, может, непроходимым даже. И
почему-то сразу я добрею, ощущаю себя исполином, горы своротить могу. Чувствую,
что и на мне лежит ответственность за этот бесконечно хрупкий мир.
Тимка, утомившись, нежится на
солнце. Вытянулся на боку, но глаз с меня не сводит. Я протягиваю руку и срываю
воздушный шар одуванчика. Тимка-непоседа тут как тут. Потянулся носиком
навстречу. Весь он как натянутая тетива, смотрит пристально ясными глазами, но
держится сторожко: мало ли что? Я медленно подношу одуванчик к губам и внезапно
сильно дую на него. Тимка от неожиданности приседает, но поздно: пушистые
снежинки одуванчика густо облепили черную мордашку. И тотчас как ужаленный
шарахается Тимка в сторону, мотает что есть силы головой и ловко помогает себе
лапкой. Норовит отряхнуться.
Белый пух легко и быстро
улетучивается, исчезает прямо на глазах.
– Ну что, испугался, боягуз,
бояка?
Я укоряю Тимку и ласково
подзываю к себе. Тимка снова крутится возле меня. Он долго зла не держит. А
мимо зоны мчатся поезда. Товарные и пассажирские. По ним бы можно было сверять
часы, да только здесь другое измерение. И счет другой.
Владимир Смирнов
Немає коментарів:
Дописати коментар