Тюремные этюды


Сегодня в тюрьме банный день. Помывка. Рядом со мной под душем фыркает Юсуф. Мне что-то стукнуло в голову, и я спрашиваю:
– Вот сейчас отпустят на свободу. Голым пойдешь?

– Вот как есть пойду! До Узбекистана! – Юсуф стучит себя кулаком в грудь и таращит на меня глаза. – Большой срок давали. Очень большой!
Что тут скажешь…
***
 Ваха Умалатов по национальности чеченец. За пособничество террористам осужден на десять лет, но твердит, что его заставили себя оговорить. После средней школы Ваха собирался поступать в медицинский. Отец, учитель, прочил его в хирурги. Но в Чечне началась заваруха. Молодым было не до учебы.
Ваха человек степенный, несмотря на молодость – ему всего тридцать. Он никогда не суетится. Летом, в жаркий день, когда все раздевались в локальной зоне до трусов, Ваха оставался в брюках и черной майке с коротким рукавом. Он не позволял себе появляться на людях без штанов. Много лет он целомудренно держался своих обычаев, достойно представлял свой народ.
Мы с Вахой сыграли в шахматы несколько тысяч партий. Однажды за игрой я его спросил:
– Как по-чеченски «хлеб»?
Ваха сказал:
– Бепк.
В другой раз я узнал у Вахи, как будет «вода» на его языке.
Он молвил:
– Хи.
Потом я справился, как звучит «свобода». Для заключенного вопрос сакраментальный.
Ваха проглотил кадык:
– Маршо.
Мне показалось, что чеченские слова трудно выговаривать и не стал учить язык.
Через несколько дней за очередной партией в шахматы Ваха поинтересовался, почему я спросил только эти три слова.
Я пожал плечами. Ваха тяжеловесно покачал головой и сказал, будто выдавая мне большой секрет:
– Это три главных слова.
Я подумал и в душе согласился с ним. В шахматы общий счет у нас с ним был ничейный.
***
 После обеда прогулка. Как кроты выбираемся на свет божий. С непривычки режет глаза. Давно нездоровится. А по весне совсем сдал – сердце болит, грудь заложило, кашель неотвязный мучает. На второй год сидения кажется, что из тюрьмы уже никогда не выберешься.
И такой тоже запомнится тюрьма. Март, солнечное утро. На горизонтальных прутьях решетки, как на нотном стане, разместились воробьи и чирикают на все лады. Хвалят мир божий. Я их называю «мои ласточки». Каждый день подкармливаю хлебом. Я им несказанно рад.
Высокий, мослатый и худой Кугумов Леша умел радоваться самой малой радости. Возьмет за живое музыка, и Кугумов вытанцовывает прямо на плацу. Корявое лицо его преображается. Он топчется как слон вокруг себя, переступает с ноги на ногу, в поясе перегибается, локтями ловит такт и даже пальцами будто что-то стрижет.
А вот припевка у него всегда одна:
Гоп-стоп, Канада,
Нам рублив не надо.
Доларей нам дайте,
А вы, хлопцы, грайте.
На любую музыку положит и речитативом выговаривает и в склад, и в лад.
***
 Колька Барышев за день до своего освобождения долго наблюдал, как я кормлю в локальной зоне воробьев, а потом говорит:
– Вова, ты уйдешь, кто ж их кормить будет?
– Найдутся добрые люди.
Колька безнадежно сказал:
– Вряд ли. Ты молодец, дай тебе Бог здоровья.
Я обомлел. Больше всего поразила похвала. Я-то думал, Колька за спиной подтрунивает надо мной, а выходит, ошибался.
***
В тюрьме погоняло дают не для конспирации, как иногда думают, а для удобства общения. Это еще с древних времен идет. Вот что сказано у Карамзина: «Уже при Дмитрии Донском некоторые именитые граждане именовались по родам или фамилиям вместо прозвищ, каким прежде различались люди одного имени». В камере «люди одного имени» всегда найдутся. Крикнешь: «Саня!» – отзовется несколько человек. Погоняло получают чаще всего по фамилии. Макар – Макаров, Фрол – Фролов и так далее. Но дают погоняла и по профессии, по роду деятельности, в том числе и преступной. Одну цыганку, которая сидела за наркотики, звали Мать-Героиня. А к одному электрику прилипла кличка Двести Двадцать.
Могут дать прозвище и по внешнему виду, в том числе и «от противного». Маленького, дохлого Виталика кликали Могучий. В сергиевопосадской тюрьме работал воспитателем некий Олег Юрьевич, маленький, кривоногий, с тугим низким задом и круглым животом. Прозвали его Клоп. За вонючий характер. Из двухсот пятидесяти человек в нашем бараке не было погоняла только у одного. Так и звали по фамилии – Лукуткин. Неряшливый и малодушный был зэк.
***
 Подъем на зоне в семь часов, но я, уж не знаю почему, встаю задолго до подъема. А в семь я уже на спортплощадке. Походить по мягкой травке босиком – удовольствие каких мало. Это остро ощущается после тюрьмы, где можно провести долгие-долгие годы и не увидеть ни травинки. А я, признаться, по уши влюблен в природу, хотя какая, к лешему, в колонии природа. Так, камень бел-горючий да плакун трава. Но я безумно рад тому, что есть.
На спортивный пятачок меня сопровождает Тимка. Это мой котенок. Мы с ним неразлучные друзья. Прежний хозяин отказался от него, а я приютил, чтобы исподволь душа не каменела. Котенок – это лучик света, с ним чуточку оттаивает мерзлая душа.
Кошки и собаки стерегут наш дом, но не столько от воров или мышей и крыс, сколько от воздействия потусторонних сил, которые незримо существуют вокруг нас, но о которых мы покамест мало знаем.
Я занимаюсь на спортплощадке полчаса, и Тимка от меня не отстает. Делает какие-то кульбиты, выписывает кренделя, карабкается по снарядам, по шведской стенке и деревянным брусьям. Иногда срывается, чудом повисает на передних лапах, и тогда приходится его спасать, снимать оттуда, чтобы он, неугомонный, снова мог озорничать.
Хлопотно, конечно, с ним. Нужен глаз да глаз. Но за короткий срок я так прилип к нему, что, если бы Богу понадобилась чья-то жизнь, я бы с радостью отдал свою, лишь бы сохранить котенка. Живем мы душа в душу.
После занятий я, по пояс голый, люблю поваляться в скудном разнотравье. Благо на дворе июнь. Лягу на землю, притулюсь к ней грудью, уткнусь лицом в траву и смотрю, как бежит, торопится куда-то по делам проворный муравей и вперевалку пробирается степенный жук. Им-то, поди, трава-мурава кажется дремучим лесом, может, непроходимым даже. И почему-то сразу я добрею, ощущаю себя исполином, горы своротить могу. Чувствую, что и на мне лежит ответственность за этот бесконечно хрупкий мир.
Тимка, утомившись, нежится на солнце. Вытянулся на боку, но глаз с меня не сводит. Я протягиваю руку и срываю воздушный шар одуванчика. Тимка-непоседа тут как тут. Потянулся носиком навстречу. Весь он как натянутая тетива, смотрит пристально ясными глазами, но держится сторожко: мало ли что? Я медленно подношу одуванчик к губам и внезапно сильно дую на него. Тимка от неожиданности приседает, но поздно: пушистые снежинки одуванчика густо облепили черную мордашку. И тотчас как ужаленный шарахается Тимка в сторону, мотает что есть силы головой и ловко помогает себе лапкой. Норовит отряхнуться.
Белый пух легко и быстро улетучивается, исчезает прямо на глазах.
– Ну что, испугался, боягуз, бояка?
Я укоряю Тимку и ласково подзываю к себе. Тимка снова крутится возле меня. Он долго зла не держит. А мимо зоны мчатся поезда. Товарные и пассажирские. По ним бы можно было сверять часы, да только здесь другое измерение. И счет другой.
Владимир Смирнов

Комментарии